test

Девочки зонтики

четверг, 14 марта 2013 г.

видкрити свит

видкрити свит

видкрити свит



Омск - Литература родного края / The literature of native land<br />

Добро пожаловать на наш сайт!



БАГЛЮК ГригорІЙ НИКИТОВИЧ



Уже в течение килькох десятилить фигура Григория Баглюка, видповидального редактора журнала “Забой” —“Литературний Омск”, видомого в 20-х роках писателя, привертає внимание дослидникив литературного процессу на Омски. Вид началу 60-х рокив, со времени его реабилитациё властью и до последнего десятилиття его творческий и життєвий путь литературознавци и краєзнавци хотят пиддати тщательному анализу.



Такое внимание не случайно. На фони литературного життя Омская областьу 20- поч. 30-х рокив фигура Григория Баглюка была непересичним явлением: удельный Омскивець, талантливый писатель и активный организатор писательских сил глубоко увийшов в культурне жизнь края.


Именно в то время на Омски пид мощным благотворным влиянием украёнськоё революциё 1917-1920 рокив становилось украёнське писательство. Одна из провидних ролей в этом процеси принадлежала Баглюку. Вин был автором роману “Молодисть”, килькох оповидань, в частности “Розповидь о пидсудного”, но популярных среди молоди виршив.



Двадцяти годы —це новый этап развития литературного жизнь на Омски, время становления письменницкоё организациё “Забой” но одноименного художне-публицистичного журналу. В середовищи письменникив розгортаються поиски новых тем, жанрив но образив. Митци еще могут выбирать лучший для себя вариант служиння в слови пролетариям и радянский влади. В республици в это время розгортається Россиизация.


Починається активный перехид письменникив Омская областьу на украёнську язык (Б.Горбатов, Г.Баглюк, В.Гайворонский, Г. Жуков, В.Торин, Ю.Черкаский и ин).



Литературний Омская область интенсивно втягується в водоворот загальноРоссийского литературного жизнь, висуває десятки новых поетив, прозаёкив и критикив. Мощный литературний движение из своєю собственной автономною писательской организациєю и журнальной трибуною—непересичне явление в украёнському литературному житти. Шахтерским краєм опикуються видоми украёнськи писатели Іван Ле и Іван Микитенко, первый из которых возглавил в начале 30-х спилку письменникив “Забой”, а второй увийшов в состав редакциё одноименного журнала. Журнал “Забой” активно пропагує на своёх сторинках десятки творив молодых поетив и прозаёкив.


Здесь интенсивно печатаются поэты Василий Іванив-Краматорський, Кость Герасименко, Николай Упеник, Дмитрий Надиён, Владимир Сосюра, прозаёки Григорий Баглюк, Василий Гайворонский, Юлиан Западинский, Феликс Ковалевский и ин.



Часто авторами журнала становятся робитники, преимущественно передовики производства — это приоритетна автура редакцийноё колегиё и спилки письменникив. “Твори на сторинках “Забою” —це в основном очеркового змисту оповидання и повисти, яки видтворюють жизнь промышленного Омской области, виробничи проблемы на заводах, фабриках и рудниках (так сначала назывались шахты), актуальни вирши и тому подобное. На пидприємствах видкривались ячейки “Забою”, в которых, на мнение спилчанського керивництва, должно было оттачиваться и гартуватись писательское робитниче слово.



Но в начале 30-х рокив страшный комуно-кремливський смерч прошелся над Украёною ( в который уже раз!): видбувся судебный процесс над так называемыми членами СВУ, в 1932-1933 рр.—владою организовано искусственный голодомор в украёнських селах. В это время тотально уничтожаются достижения украёнства за пределами России в республиках СССР: закрыто тисячи украёнських шкил но периодични украёнськи органы, репрессировано повнистю украёнську интелигенцию, арестовано украёнську книжку. В ряду этих злочинив против Российского народу и истребление Российского писательство на Омски. Участник тех подий и сам репрессированный властью литератор Василий Гайворонский, заместитель видповидального редактора журнала “Литературний Омск” началу 30-х роки, згадує:



“. одного дня ГПУ закрыло полотнищами машины, на которых печатали “Литературний Омск”, посвящен зьёздови письменникив (зьёзд должен был видбутися в кинци в 1932 году в Артемивську—В.О.), поставило биля машин озброєну стражу, а уже вночи начались аресты. Арестовано лишь килька душ, в том числи Баглюка и меня. А остальная письменникиво взяли пид досмотр.


Конечно, кто имел можливисть, то повтикали”. 1



Причины такого крутого и трагичного повороту подий В.Гайворонский видит прежде всего вот в чем: “І в такой спосиб, избавившись от украёнцив, кучка росиян-письменникив П.Безпощадний, П.Сєвєров, П.Чебалин захватили журнал в своё руки, зрусификували его, назвав уже по-росийському “Литературный Омская область”, и выдают они его к этому часу” 2. Из этих подий и починається стражденний путь Григория Баглюка. По первому приговору писатель был обвиняемым в антирадянский троцкистський дияльности и видправлений к Татариё.


Но невдовзи видбулися нови слидства и обвинение. І, вчитываясь в десятки сторинок его дела из фондив Омского СБУ, видишь, что какая-то неумолимая и жестокая рука послидовно и назойливо руководила процессом уничтожения колишних троцкистив, каких було зибрано в другий половини 30-х рокив из усего Радянского Союзу и сконцентрировано в Воркутинских лагерях. Для нечеловеческих издевательств и тотального истребления.



Дали мы спробуємо остановиться на фактах, повьязаних из останними двумя годами жизнь Г.Баглюка, когда вин в 1936-1937 гг. вступил за колючим проводом в изнурительную и смертельную битву из тоталитарною государством, бросив вместе из сотнями своёх однодумцив (быстрее — однотабирникив) виклик ёё кремливському керивництву.



1.Гайворонський В. А свит такой красивый.-Бенос-Айрес: Издательство Середяка, 1962.



2.Там же.



Что же легло в основу нового материалу о пребывании Г.Баглюка в лагерях Воркути (к этому вин видбував термин наказание в Татариё.). Это, конечно, еще раз и еще раз перечитани материали особовоё дела, какая згаходиться в Омском областном СБУ, а также использование ранише не приступних в России глубоко волнующих спогадив Российского литературного критика Григория Костюка “Окаянни роки” (Торонто, 1978).



Как оказался, видомий украёнський литературознавець находился вместе с Г.Баглюком в лагерях Воркути и был участником знаменитоё голодовки-протеста, одним из организаторив якоё был наш земляк. Позволяют доповнити воспоминания критика яскрави и глубоко хвилюючи трагични картини мести советского ладу активистам голодовки в Воркути в 1937 году сторинки з роману “Архипелаг Гулаг” Александра Солженицина.



Видновлена благодаря этим свидченням картина страданий и боринь Григория Баглюка додасть не тильки новых черт к портрету писателя, но й еще раз обнаружит складности и трагизм становление украёнськоё литератури в ХХ столитти.



Следовательно, звернемось сначала до материалив особовоё дела Г.Баглюка, какая розкриває предмет нашего дослидження,так бы мовити, “з середини”. В листопади в 1935 году в Татариё Баглюк был повторно осужденный на пьять рокив. В материалах особовоё дела, которое находится в архиви Архангельского УКГБ за №5944, и на основи якоё укладена для Омских слидчих органив “Оглядова довидка” (в звьязку с ходатайством в 60-х годах о реабилитацию Баглюка) об этом написано так. “3 февраля 1936 г. особым совещанием при НКВД СССР Баглюк был осужден за троцкистскую деятельность к заключению на 5 лет”.


В этом документи называются призвища двух спивучасникив дела Баглюка —це уроженец Харкивськоё области Крикун Николай Дмитриевич и земляк Баглюка —Ємчук Александр Александрович в,1912 г. нар. уроженец села Благодатного на Донеччини. Это последнее осуждено за троцкистську дияльнисть еще на 3 года.



Так случилось, а быстрее всего из чиєёсь навмисноё воли, в воркутинских лагерях было сосредоточено сотни учасникив ликвидованого в кинци 20-х рокив троцкистського движению. Там, за свидченнями Г.Костюка, находился и сын Троцкого Сєдов. Сталинисти готовили кровавую расправу из своёми политичними оппонентами, не последнюю роль среди каких видигравав и наш земляк, колишний сторонник идей Троцкого Григорий Баглюк.



Подальша судьба обреченного на смерть писателя так описана в уже цитований довидци:



“В Архангельске, солидаризируясь с группой троцкистов, объявил голодовку. Активно занимался антисоветской пропагандой. По прибытии в лагерь (не названо який—В.О.) Баглюк продолжал свою контрреволюционную деятельность с троцкистами, отказывался вот работы, мотивируя “что это каторжный труд”, выполнять мы не обязаны”. Вел активно агитацию за коллективную голодовку и сам в таковой участвовал с 19 октября 1936 г. по 19 марта 1937 г.”



Участь в голодовци и стала причиной смертельного приговора сумнозвисноё “трийки”.



В останний информациё о воркутинский период страданий писателя взнаємо из тиєё же довидки.



“27 декабря 1937 г. тройкой УНКВД по Архангельской области Баглюк был осужден к Вмн—расстрелу за то, что вон, отбывая наказание в Ухт. Печ. Итл, систематически занимался контрреволюционной троцкистской агитацией”.



Там же,в документах слидчоё дела, повидомляється, что приговор суду здийснено —Г.Баглюк был розстриляний 1 марта 1938 года.



За протокольно-безбарвними строками едва-едва или прозирається фигура самого писателя, его мысли, страдания и муки, на яки вин свидомо, как это мы видим, шел. Протоколы тогдашнего советского слидства —це игра в одни ворота, безапеляцийни обвинение и ни одного слова об истязании и муки безвинноё человека. І, возможно, нихто бы николи не узнал как боролся и погиб Баглюк. Но свидки нашлись и донесли слово правды к человечеству.



Безпосередним очевидцем борьбы Баглюка в лагерях был видомий сегодни украёнський литературознавець зи Соединенных Штатив Америки Григорий Костюк. У его спогадах о пребывании в советских концлагерях є сторинки, присвячени зустричам из Григориєм Баглюком. На Воркуту Костюк попал 23 сентября 1936 года тоже из обвинением в антирадянский но националистичний дияльности.


Здесь вин однажды и зустрився с редактором “Литературного Омску” и был свидком проведение группой вьязнив (биля 400 колишних троцкистив, среди которых был и Баглюк) голодовки.



Костюк настоящего акта не пидтримував, потому что считал, что это ничого не даст, а лишь пидирве силы и таких замордованных и обессиленных вьязнив. Інициатори забастовке сподивались добиться полипшенння условий в ёхньому таборовому житти. Но кинець был трагичний: всих учасникив акциё было пизнише розстриляно, а много поумирали пид время самоё голодовки.



О своей первой зустрич из Баглюком литературознавець писал:



“Ми пожали друг другу руки, как давни знайоми и друзи … Григория Баглюка я знал из прессы, как молодого, но талантливого прозаёка. Его єдиний роман “Горизонти” заповидав рождения талантливого и вдумчивого социяльного аналитика и психолога. За его редаґуванням, двотижневик “Забой” преобразован был у мисячник “Литературний Омск” (1932) и стал солидним литературно-мистецьким украёномовним журналом Омской области. І вот этот сын робитничого Омская областьу, талантливый молодой писатель и редактор влиятельного журнала, в глазах сталинських наглядачив за литературою стає нежелательной и опасной фигурою. ”



О причинах приєднання Баглюка к троцкистив в табори Г.Костюк розповидає да: “Однаково,—сказав вин (Баглюк—В.О.) мени однажды — наши пути скрестились. Сталин заповзявся уничтожить и ёх и нас(мається на увази троцкисти и националисти—О.В.). Недаром же и придумана сталинськими органами террора и магична формула “Украёнсько троцкистсько-националистичного блеку”. Поэтому противопоставляться насилие тираниё будем спильно.”



В воспоминаниях Г.Костюка перечисляются висунути забастовщиками требования к табирноё и московскоё влад. Сталин називається в поданому документи “кривавий собака революциё” за розстрили старих революционерив, за превращение краёни в фашистское государство и тому подобное. Требования выдвигались таки:



1.Видокремити политичних вьязнив вид уголовных злочинцив. Упразднить привилеё уголовных злочинцив, каких назначали на керивни должности в лагерях.



2.Кожному дать работу по специальности.



3.Харчування должно быть нормальное независимо вид виробленоё нормы праци. Труд должен бути восьмичасовой.



4. Вьязни повинни иметь право на купивлю харчив и бытовых вещей в таборовий крамници в пределах своего заробитку.



5.На териториё лагерю супругов повинни иметь право жить семейной жизнью.



6.Вьязням предоставить право на подписку журналив и газет, которые выходят в пределах Советского Союза.



Биля 1000 человик начали голодовку и страйк—невихид на работу. Часть вьязнив объявила частичную голодовку и забастовка. но через килька днив они прекратили акт непокори и вышли на работу. Администрация видокремила голодающих и поставила около них стражу, ожидая на вказивки из Москвы.


Голодающих вьязнив вывезли за межи лагерю в далекую Сыр-Ягу. Там обреченных начали кормить принудительно. Процедуру искусственного годування,—згадує Г.Костюк — тоди начали здийснювати силой, за допомогою охоронноё стражи.



І вот, последняя зустрич писля голодовки Г.Костюка с нашим земляком:



“Одного раза —згадує критик — правдоподибно в липни, в таборовий ликарни я зустрив Григория Баглюка. Мы пожали друг другу руки. Я был потрясений. Мени замкнуло язык. Переди мной стоял не тот колишний мицно построенный, широкоплечий Гриць.


Это была тинь его, которая едва-едва держалась на ногах. Я еще раз, как и когда-то, выразил ему свое мнение, что не стоит было идти на эту безнадийну голодивку. Вин пробовал слабо противоречить:



—Як не стоит? Ведь же они таки змушени были принять наши условия.



—Друже, что они приняли? Навищо жить илюзиєю?



—Як что? Живем отдельно в палатци. Жинки наши с нами. На работу нас не гоняют. Харчи стали задовильни.


Обицяють, что скоро и пресса начнет приходить. Какая же здесь илюзия.



Это была моя последняя зустрич и разговор из Григориєм Баглюком”.



А финал противостояние озброєних мучителив с бессильными и напивживими вьязнями был такой. К Воркути в грудни в 1937 г. прилетив из Москвы литак, на котором прибывшая виёзна трийка Верховного суда СССР Григорьевич, Кашкетин, Зеленин. Они провели в табори “слидство”.


Было арестовано сотни вьязнив в справи голодовки и деяких инших для вида обьєктивности слидства. Тобто преднамеренно создавалось впечатление, что в табори наводится общий порядок.



А дали подиё разворачивались таким образом: “І вот —згадує Г.Костюк — как грим из ясного неба: 9 марта 1938 года таборове радио специальною передачей повидомило, что виёзна трийка Вийськового трибуналу Верховного Суда СССР, писля рассмотрению цилого ряду дел об антисоветской дияльнисть некоторых вьязнив воркутинского лагерю, постановила:



За организацию ряды антисоветских контрреволюцийних групп на терени лагерю, за контрреволюцийний саботаж, за видмову вид праци, за организацию побегов из лагерю, за таборовий бандитизм и инши контрреволюцийни поступки —засудити к вищоё мири покарання—розстрилу таких осиб. — дали подавался список розстриляних биля 50 осиб. Серед розстриляних, в основном, учасникив голодовки, було названо и имья Григория Баглюка.



Г.Костюку удалось зьясувати общую килькисть розстриляних по приговору трийки Верховного суда в справи организованоё колишними троцкистами голодивки—ця цифра ужасна —1300 вьязнив из 3000 невильникив воркутинского концлагерю!



То, что видел своёми глазами Григорий Костюк, не тильки доповнює материали слидчоё дела Григория Баглюка, но и додає массу правдивых фактив о страждання и муки нашего писателя-земляка в лагерях, виявляє его незаурядный стийкий характер, волю.



Істория сохранила еще одно правдивое свидчення о смертельном соревновании вьязнив с террористической властью в воркутинских лагерях. Это сторинки роману Александра Солженицина “Архипелаг Гулаг”.



Солженицин в частини третий “Истребительно-трудовые” розповидає о розстрили и звирячи средства уничтожения охраной страйкарив—троцькистив на Воркути. Вот, одна из них.



“Зимой 1937-38 года из разных мест сосредоточения—из палаток в устье Сыр-яги, с Кочмаса, из Сивой Маски, из Ухтарки, троцкистов да еще и децистов (“демократические централисты”) стали стягивать на старый Кирпичный завод (иных— и безо всякого следствия). Несколько самых видных взяли в Москву в связи с процессами. Остальных к апрелю 1938 года набралось на Старом Кирпичном тысяча пятьдесят три человека. а потом с пополнениями, поставили рядом еще две старые рваные ничем не обложенные палатки на двести пятьдесят человек каждая. Посреди такой палатки двадцать на шесть метров одна бензиновая бочка вместо пеки, а угля отпускалось на нее в сутки—ведро, да еще бросали в нее вшей, подтапливали.


Толстый иней покрывал полотнище изнутри. На нарах не хватало мест, и в очередь то лежали, то ходили. Давали хлеба в день трехсотку и один раз миску баланды.


Иногда, не каждый день, по кусочку трески. Воды не было, а раздавали кусочками лед как паек. Уж,разумеется, никогда не умывались, и бани не бывало.


По телу проступали цинготные пятна “.



Спустя некоторое время бунтивникив стали партиями видправляти “на етап”, какой выглядел, как кое-кто помитив, кое-что пидозрило. Когда из телеге падали речи увьязнених, ёх нихто не пиднимав.



“Колонна,—пише за воспоминаниями свидкив О.Солженицин,— шла бодро: ждала их какая-то новая жизнь, новая деятельность, пусть изнурительная, но не хуже этого ожидания.



Светило солнце.



И вдруг по черной идущей колонное невидимо откуда, из ослепительной снежной пелены, открыт был частый пулеметный огонь. Арестанты падали, другие еще стояли, и никто ничего не понимал.



Смерть пришла в солнечно-снежных ризах, безгрешная, милосердная.



Из временных снежных укреплений поднялись убийцы в полярных балахонах бежали к дорогие и добивали кольтами живых. А недалеко были заготовлены ямы, куда подъехавшие блатные стали стаскивать трупы.



23-го и 24-го апреля там же и так же расстреляли еще семьсот шестьдесят человек.”



Еще килька поражающих плановым садизмом влади рядкив о муках и страдание обреченных на смерть:



“Ночами опозиционеров брали “с вещами” на этап, за зону —пише О.Солженицин. — А за зоной стоял домик оперчасти. Обреченных поодиночке заводили в комнату, там на них набрасывались вохровцы. В рот им запихивали мягкое, руки связывали назад веревками.


Потом валили по пять—семь человек на подводу и отвозили на “Горку”—лагерное кладбище. Там сволакивали их в готовые большие ямы и здесь же и в ы х из а к а п ы в а л и. Не из зверства, нет. А, выяснено, что обращаться с живыми—перетаскивать, поднимать—гораздо легче, чем с мертвыми.”



Или еще один приклад кривавоё бойни:



Солженицин пишет: “. с дальних командировок этапы смертников опоздали, они продолжали поступать по пять—десять человек. Отряд убийц принимал их на станции Кирпичный завод, вел к старой бане—будке, изнутри в три-четыре слоя обитой одеялами. Там велели смертникам на снегу раздеваться и голыми входит. Внутри их расстреливали из пистолетов.


Так за полтора месяца было уничтожено около двухсот человек. Трупы убитых сжигали в тундре.”



Власть расправилась с людьми, яки пиднялись в условиях садистского террора на активный протест за своё права. Вси они были знищени.



Росийський писатель не згадує в своёй розповиди о Григория Баглюка, вин, по-видимому, не был среди инших политичних зекив слишком помитною фигурою. Но благодаря его розповиди останний путь писателя-земляка набирає реальных и правдивых черт.



Где-то среди этих несчастных погиб и наш украёнський письменник-Омскивець Григорий Баглюк.



Зьясовуючи п р и ч и н и тотального истребления украёнства сталинизмом, советской властью, Г.Костюк наводит размышления одного из вьязнив-украёнцив, с которым нельзя не согласиться:



“—От, думаю я, почему мы с вами здесь сидим? Мы же не совершили ни одного преступления. Но нас боятся, нам не довиряють, нас изолюють и истребляют. Почему? Потому, что мы маємо свидомисть украёнськоё человека, который возбужден революциєю, распрямилась на весь свий зрист и властно вимагає права на своє бытие.


Не знаю, может я ошибаюсь. Но инакше объяснить не могу. Інших причин не бачу”.



Что здесь можно прибавить? І,справди, хиба не хотели комунисти и троцкисти ( с ними начинал свий свидомий життєвий путь и с ними закинчував своє жизнь Григорий Баглюк) через революцийний безоговорочный порыв, террор и насилие совершенствовать жизнь. Хиба не ёхньою волей и усилиями все это делалось.



Проявления ожесточенных революцийних идей можно найти и в творчести Г.Баглюка, часто наскризь пройнятий революцийним часто вузькокласовим взглядом на дийснисть. Да, в частности ,в его оповиданни “Розповидь о пидсудного” изображен классовый советский суд, который может простить людини преступление тильки потому, что этот человек пролетарий. Но классовый враг, конечно, здесь не может рассчитывать на милисть но прощение.



В свое время критика видзначили тонко видтворений писателем психологизм переживаний героёв произведению, уминня автора проникнуть в души ворогив пролетариату. Но уже через килька рокив, волей доли сам писатель видчує на соби “справедливисть” неправедного суда, сполна будет переживать “милисть” тоталитарного режиму к своёх справжних и надуманных ворогив.



Вместе с тем мы не можем не засвоёти на приклади життєвоё трагедиё Г.Баглюка еще один урок-науку: без власноё государства наш народ обречен довично на уничтожение, на асимиляцию иншими государственными народами. Таки реалиё дийсности.



В трагичний доли Российского шахтерского писателя Григория Баглюка причины воркутинскоё и не тильки воркутинскоё трагедий щильно переплелись. Писатель, революционер-троцькист за молодости, активный видроджувач Российского слова стал жертвой и власноё життєвоё позициё и обстоятельств бездержавности России.



Баглюк Г.



РозповІДЬ Про ПІДСУДНОГО



Три дни длилось рассмотрение дела: чтение обвинения, опроса свидкив, споры сторин, и все это время Євсеєв жил, как тугой пружинный завод, который работал быстро и читко. Виструнчившись, как солдат на паради, вин давал свидчення, видповидаючи коротко и точно и ни разу не сбился и не спутался в видповидях, так что судди, каким не выпадало удивляться, удивлялись его холоднокровности и логичности мысли. Вид последнего слова вин видмовився, стоя ожидал прихода суддив из останнеё совещания и тильки когда услышал «вважати виправданим», — быстро замигал повиками, бессилел, опустился на ослин и, схватив конвоёра за полу шинели, врасплох для себя хихикнул громко, на весь зал.



— Н-ну, ну, достаточно! — напивголосно вымолвил конвойный из ДПУ, грубовато выдернул шинель, строго дернул бровями и вдруг посмихнувся, и лицо его стало нижним, дивочим.



видкрити свит

Тот конвоёр вив его назад. Была нич. Мисто спало.


На площи, что сутенила, ризко свитилися четыре квадрати викон друкарни, но биля театру молчаливо чернила застывшая очередь пролеток. Биля ярко освитлених ворит дому заключения Євсеєв зустрив своего слидчого. В слидчого была особенная манера з-пид опущенных повик смотреть на людей, но в настоящий момент его велики очи были видкрити широко и просто и Євсеєв в первый раз не помитив у них сухоё ворожости, что пидстеригає.



— Следовательно, попрощаємось. Гора с горой, говорят. Тильки не здесь, сподиваюся. — мотнул вин председателем убик зализних ворит допра.



Євсеєв промурмотиво что-то, не самому зрозумиле, и, помитивши протягнену руку, торопливо протянул свою. Слидчий жал ёё, наклонившись, словно вторую чи союзнику и говорил:



— Трупиков готов. Весь к кисточки! — Потряс вин портфель, вроде бы в нем был Трупиков зи своёми кисточками. — А с этим, с этим вот Саваофом упарился. Мицний, бородатая бактерия. и умный.



Слидчий был немного младшим за Євсеєва, но Євсеєв слушал его как старшего, посмихаючись кризь привычную шанобливисть, чувствуя вичерпанисть этого видкрито выраженного отношения.



— Сегодни вам документив не дадут. Пизно. Придется еще разик переночевать в этом убежище. Ну два раза — не бида. Буває гирше.


Прощавайте!



Очикуючи, пока конвоёр переговаривался с часовым Євсеєв смотрел вслид слидчому, что пишов. Свернув с бульвара, слидчий ишов через улицу поступью втомленоё человека и, грузнувши в снигу, оставлял за собой сирий цепочка слидив. Обернувшись, вин еще раз кивнул Євсеєву и спрятался за углом.



У камери, крим Євсеєва, мистилося еще двоє. Один из них, Трупиков инженер, зустрив Євсеєва с деланной радистю:



Так вас оправдали. Заздристь выразительно проступала кризь спивчутливо радисний тон его слив. — Завтра вы будете на воли! — трагично громко вымолвил вин так, что из коридора крикнули: “Тихише!” — А меня вот не оправдают. — зовсим тихо прибавил вин, и презрительно пидняти плечи его



опустились, бритое блиде лицо сделалось жалюгидним, губы вытянулись и стали похожими на заячи. — І не могут оправдать, хотя я и зизнався. Ни, вынужден был зизнатися. А Куницин — негидник.


Да, так — крикнул вин, — негидник!



Из коридора опять крикнули: “Тихише!”. Недовольно забурчал третий обитатель камеры. Інженер лиг на лижко, видвернувся к стинки и замолчал.



Євсеєв разделся, улигся, но заснуть не миг. Завтрашний день появлялся перед глазами, думы о нем были болисни, и, чтобы видигнати ёх, вин начал думать о своёх сусидив.



Два мисяци назад, когда Євсеєв в первый раз увийшов к камере — вин тоди еще был удивлен чистоти и порядку в ний,—назустрич пиднялася низенький верткий человек, немытый и обросшая. Вин пидбиг к новичку и, удивляясь, протянул руку.



— Без церемоний, инженер Трупиков. А это, знакомьтесь — указал вин на сивенького дидка биля викна, щуплого и благовидного — Куницин, ученый, бактериолог.



Останнє слово было незрозумиле, но значущисть, с которым Трупиков вымолвил его, заставила Євсеєва проникнуться к дидка уважением.



Куницин безразлично кивнул председателем и продолжал своє занятие. Вин стоял биля викна и в видкриту форточку бросал крошки хлиба голубям, яки весело туркотили.



Дидок был неговиркий, бильше молчал, а быстрый в движениях инженер без усталости бигав по камери, говорил много, к нему трудно было привыкнуть, важки разговоры его жали на человека, как брили породы на криплення.



— Вы дивуєтеся? — спрашивал вин, замечая на соби изучающий взгляд Євсеєва. — Культурный человек и вдруг в бруди и щетини, как свинья. Это — протест. против власти. Да, так!


Не моюсь и не бреюсь и зарасту, как Мафусаёл.



Інженер был большеглазым и близорукий, разговаривая, близко наклонялся к спиврозмовника, — черни зиници в жовтуватих неспокийних глазах сжимались и расширялись, маленький человичок, видбитий у них — в нем Євсеєв упизнавав себе,— казалось, дрался в тугий петли.



— Кто кого? Что значит «хто кого»? Ради чего? Ради спортивного интересу?


Жить для того, чтобы работать? Ни, звильнить, я хочу наоборот. І потим, что за методы? Брр.


Был Трупиков, фахивець, инженер, человек, а теперь вин — папирець, пришитый к делу.



Старику-ученому, как и Євсеєву, не нравились разговоры Трупикова. Вин просил замолчать, потому что это диє на нервы. Навищо говорить? Все ясно и просто, как божий день.


Что за разговоры могут быть в слидчий камери? Чуть ли не лучше наслаждаться тем красивым, что є во всяком плохом, тем некоторым, что посилає провидиння, ну хотя бы вот этим веселым солнцем, что без пропуска, проходя часовых, проникає в камеру, этими ли божьими птицами - голубями, которые находили удовлетворение туркотити на каменном пидвиконни въязници?



Вин был похож на святого, этот ученый-старик, который любил кормить голубив и часами простаивать биля викна. Вин словно зийшов из икони, из широкой волновой бородой, с кругом срибного волосы вокруг аккуратно блискаючеё лысины, с хорошими беззаботными ласковыми глазами, что мирно свитилися з-пид старческих окулярив, перевязанных шелковой ниточкой.



Вин — профессор, ученый и, по его словам, не любил политики. Вин любил науку и дитей, так вот еще тихой птицы — голубя и они любили его. Професор показывал фотопортрет дивчинки с бантиком, на нем зи зворотноё стороны невмило каракулями было выведено: «Милому дидусеви». Євсеєву нравился старик, все вызывало уважение к нему, вин и справди был милый дидусь, и внучатам, наверно, было уютно на его теплых сухих колинах.



Тихи уговаривания профессора вынуждали стихать Трупикова, но ненадолго. Писля допросу вин опять принимался за своє, обстоятельно пересказывал бесиди зи слидчим, смаковал детали, и по них нияк нельзя было зрозумити: это ли возмущенный и гордый своєю безвиннистю человик, человек-плут ли, что смакує собственную нахабнисть?



Однажды в камеру принесли газеты. Газеты кто-то прочитал, окреми стовпци были пидкреслени цветными оливцями, и в этом Євсеєв угледив умную навмиснисть. До вечера инженер сидив над газетами, а ввечери затребовал, чтобы его видвели к слидчого. Євсеєв просмотрел газеты, красным оливцем у них были видмичени звити о процессе шкидникив, что почався, а синим — показания, в которых часто вспоминалось им'я Трупикова.


Из тех пир Трупиков не передавал своёх бесид зи слидчим, и надругий же день Євсеєв в первый раз увидел его вымытым и чисто выбритым.



Писля того как Трупиков зизнався, Євсеєв стал помичати, что видносини миж профессором и инженером погиршились. Они стали спорить иноди очень горячо. С того, о чем они спорили Євсеєво много чего не розумив. Профессор долго говорил о цивилизацию, о Європу и Азию, о том, что Азия наступає, а обовўязок науки спасти Європу.


Тихим ласковым голосом вин доводил инженера до бешенства и тот один раз, рассердившись, пидбиг к профессору и тыкал пальцем в фотографию дивчинки с бантиком.



— А она — Європа Азі ли;я? А если на ний ваш научный засиб, каким — не видмовляйтеся, я не слидчий, — каким вы пользовались, если на ний этот засиб испытать?



Профессор пидстрибнув на лижку, испугано глянул на Євсеєва и, видсапуючись, заявил, что Трупиков — не птица и не человек, а просто — пресмыкающееся!



— А вы — птица, птица, конечно! — еще бильше вспылил Трупиков. — Тильки, не думайте, не орел. Ви-ворон и споживаєте падаль.



А на второй день, когда профессора повели на дежурный допрос, Трупиков розповив о нем Євсеєву. Куницин до ареста завидував бактериологичною станциєю. Станция изготовляла сыворотки для прививки против епидемий. Профессор мудрил заминяти антизаразни сыворотки заразными, пуская в кровь людей бациллы тифа, виспи и скарлатины.


Смысл розповиди профессора стал зрозумилим, и Євсеєв зненавидив Європу, а вместе с ней иконописного старого, противного в своёй голубиний лагидности. С того времени до последнего дня Євсеєв не слышал миркування о политику: профессор разговаривал тильки с голубями, а любимой темой Трупикова сделался закон о наказании и человеческая пидлисть, что, по мнению инженера, была безграничной.



Утром иншого дня писля суду, получив документы и речи, Євсеєв в радисному збудженни ходив миськими улицами, наслаждаясь видсутнистю строгих конвоёрив за собой. Уси, кто зустричався ему в тот день, получали вид его посмишки, а касирци миськоё станциё дисталося ёх килька, так что она вопросительно посмотрела и едва не спросила, что она сделала ций литний усмихнений людини?



На узловую станцию поёзд пришел увечери, инший, в который нужно было пересисти, спизнився, — приходилось ожидать следующего утра. В это время видправлявся товарный и Євсеєв виришив ёхати. В гальмовий будци, крим Євсєєва, ёхала еще один человек.


Вин все время приплясывал и подтопывал. Человек был одет в старую ватную тилогрийку, и ёй было холодно. Влеченье ишов балкой, потим вибиг в степь. Линиё обрию необычайно виддалилися. Гирлянди рудничних вогнив закрутились назустрич.


Снижний простир заблестел, словно из неба упали далеки зирки и, разбившись в снигах, заиграли веселыми земными огнями.



Человек, что ёхала из Євсеєвим, захотила закурить, спросила, немає ли; папиросы и, довидавшись, что ни, вынула кисет и долго свертывала самокрутку застывшими непослушными пальцами. По голосу Євсеєв упизнав в спутнике однорудничника с тяжелым значимым призвищем Груда, что работал на «Ірини» ствольным.



— Так это вы Євсеєв! — воскликнул вин, когда сирник освитив ёх обоих. — А-а! — протянул вин и замолчал. І вид этого «а-а» Євсеєв видчув, как сердце его вдруг онимило. Потим ониминня прошло, но и радисне возбуждение, пид властью которого из самого утра находился Євсеєв, прошло тоже.



Показались вогни «Ірини», копер с красной зиркою. Євсеєв стал думать о доме, о шахте. Этого момента вин ожидал давно с приготовленной радистю, но теперь эта радисть не приходила: ёй мешало прийти чувство, которое осталось писля возгласу Грудь. І уже дома, когда рука лежала на клямци дверей, короткая, как молния, мнение освитила темное смятение Євсєєва.



— Но суд ошибся. — подумал вин, охладевая и видразу видчув вес во всим тили, вроде бы навалили на него тяжелую кладь и эту кладь, огромную и никому не потрибну, вин привиз из собой.



Смолоду Євсеєву запомнился такой случай. Был вин тоди коногоном, веселым и ловким и был у него кинь Мраморный. Сильный и умный кинь работал из Євсеєвим рокив зо три, пока один раз партия вагонив, забурившись, не порвала коню ногу.


При этом вин ослип. Коня выдали на-гора. Штейгер приказал видвести коня в луг, к Вовчеё балки, чтобы кинь видийшов там на зелений рилли.


А ввечери в тот же день кинь приковылял к шахте. Услышав гул вагонетки на естакади, вин заиржав и, спотыкаясь о розкидани в рудничному двори стийки, ринулся на знакомый звук.



Его видвели и попутали зализними путами. А, чтобы не прибиг, забили кил и привязали. Но кинь приковылял опять с выдернутым кругом, бродил по двору, грыз сорняк миж штабелями крипильного лису и зридка иржав тихо и настойчиво.


Ничим не выдающаяся эта история всегда вспоминалась Євсеєву, когда вин начинал думать о своє жизнь — а думать о нем вин стал много и часто.



Велики парови казаны гудили ривномирно и глухо. Тревожно рычали топки, закривавлени языки пламени лизали ёхни зализни утробы и, прорываясь кризь отверстия заслинок, бросали рожеви видблиски на кучу вугилля, где, задумавшись, сидив Євсеєв. Останним временами вин все частише сидив да, уперевшись пидбориддям в долони обеих рук и положив ликти на колина.


Товариши с удивлением посматривали на него, но не пытались ни спрашивать, ни шутить, догадываясь, что человек виришує какую-то сложную проблему своей жизни.



Іноди к Євсеєва заходил сын, ученик рудуча. Вчера, привитавшись с отцом за руку, как взрослый, вин попросил передать матери, чтобы она принесла обид на работу.



— Ты скажи, отец: я остался на друге змину. Терминовий ремонт. нас, слюсарив, не вистачає.



Потим, развернув большой лист стинноё газеты, показал ёё кочегарам.



— Вот посмотри, отцу, наше обращение. — І, пишаючись собой, ученик прочитал обращение группы комсомольцив, что призывают видмовитися в этом году вид видпусток и ликвидувати прорыл. Євсеєв смотрел на сына, стряхивал плечами, словно хотив сбросить что-то тяжелое, что давило на них и шел на любимое мисце — кучу вугилля против своёх топок. В закопченное виконце, пробито в стинци, пид самой крышей кочегарни виднився кусочек неба из верхивкою копра. Над высоким копером «Ірини» днем и вночи горила красная зирка. Їё зажгли торик, но из некоторых пир — из которых, это хорошо знал Євсеєв, —шахта потеряла право в знак бойовоё видминности.


А началось это из того же случая, из которого начиналась и дело Євсеєва.



За судом дело выходило так. Три мисяци назад, в первых числах ноября, в ранковий змини на шахти «Ірина» видбулася авария. Машинист, викачуючи груз из пидземноё глубины, вдруг потерял власть над машиной. Барабан, не пидкорившись тормозам, пид весом грузу завертився в зворотний бик, клить, что идет вниз из порожними вагонетками, с огромной швидкистю пронеслась наверх и, розигнавшись, зирвала шкиви из коперноё рамы. Вал машины лопнул и шахта остановилась на много тижнив.


Слидство зўясувало, что причиной авариё была ошибка кочегара Євсеєва, какой перекрыл пид время работы паровую трубу к пиднимальноё машины. Помилци нашлись много смягчающих обстоятельств. Вентиль к пиднимальноё машины находился вгори, пид самой крышей, в тисному сусидстви со многими иншими вентилями, площадки пид ими не было — кочегари пиднималися по лестнице и, раскачиваясь на верхний сходинци, вытягивались в висячем положенни; лампа над вентилями была слабенькой, шистнадцатисвичкова.



Одного тильки не выяснило слидство: в тот день Євсеєв на работу пришел напидпитку.



— Если бы я довидалася, что в тим не ошибка твоя, а вина, первая видмовилася бы вид тебя.



Брошена мимохить и миж иншим фраза вспоминалась, когда Євсеєв думал о жене. Тоди, писля возвращение из допра, она зустрила его, как зустричають человикив уси жены писля довгоё видсутности, да еще такоё, в який был Євсеєв. Она обийняла его, расплакалась, потим пожаловалась на жизнь, на очереди и на то, что немає мануфактуры и шкиряного товару и на закинчення ругала мисцеву власть. І в тот же вечир, заключив человика, она зибралася и пишла, сказав, что будет на вугильному склади.


Как в молодости, в Євсеєва шелохнулось ревнивое чувство и писля бесполезных попыток заснуть вин пишов на состав, посмотреть, что там делает жена. Стоя за конусом вугилля, Євсеєв видел, как бабы, которые устали еще вид денноё суєти, торопливо грузили важки ноши з вугиллям и быстро таскали ёх в величезни пульманивськи вагоны. Оказалось, старая Євсеёха записалась в ударную жиночу, как они называли «бригаду по боротьби за красную зирку».



Что-то мешало Євсеєву писля тиєё ночи смотреть в жинчини очи, да и не тильки в жинчини. С кем бы вин не говорил, вин видводив очи убик, опускал ли ёх к земли, смотрел ли поверх председателя, хорошо, був высокий ростом.



Приходил к кочегару монтер Васильєв. Недавно исключенный из партиё, вин избрал втаємниченим у своё жалобы и нарикань покирно молчаливого Євсеєва.



— Работать теперь нельзя, старый, того и смотри, пид суд. говорил вин, и в его слова видчувалася потребность спивчуття.



За собственными словами, Васильєв был мастером на вси руки, исключительная для «Ірини» человек, но его не цинували, и поэтому работу считали плохой. Но Євсеєв знал, что Васильєв — лентяй и пустобрех, что по его вине погибли дви машины и не прогнали его тильки потому, что не пидибрали придатноё человека. Себя Васильєв считал пострадавшим и несправедливо обиженным, в голоси его видчувалися змовницки нотки, а Євсеєву было противно.


Вин слушал, не пиднимаючи глаз, ему мерещилось, что если глянет, то опять увидит важки неспокийни очи Трупикова.



Как-то в кочегарку зашел Кубрак, старый, поёдений годами и вугиллям человик, скрипящий, как сухое дерево.



— Олексу мени, Євсеєва, — крикнул вин, заглушивши на мгновение хриплым своём басом шум казанив.



— Я здесь, дядя — видгукнувся Євсеєв, по привычке, называя Кубрака дядей, хоть в самого давно сриблилися усы и состояние холмилось старистю. Видкашлявшись — кашлял вин долго, как и всякий старый шахтер — Кубрак розповив, что Шахмудинов и вин, Кубрак, собирают старых забийникив на выручку шахти.



— Человик двадцать нас соберется с теми, что на пенсиё. Всю шахту притянем. Старый, вин хоть и слипий, а видит далеко.



Сидя на собраниях новоё наскризноё бригади старикив, Євсеєв, словно угадывая смотрел на товаришив. Здесь был Кубрак—герой праци, одноглазый Шахмудинов, который уже пять рокив жил на пенсиё, и много инших. І Євсеєв зи своёми пятьюдесятью двумя годами был среди них самый молодой.



Шахмудинов витрищав своє самотнє глаз и, стуча кулаком по стильци, кричал на доповидача, вроде бы тот был во всем виновный.



— Как снимать? Зирку зимать? Его зимать нельзя.


А мы, старая кистка, пачему.



Вин, по-видимому, хотив сказать «навищо», но стари не смиялися зи смишних словесных зворотив Шахмудинова. Было не к смиху. Обсуждалось ришення райсоветы ударникив о снятии червоноё зирки из копера «Ірини».


Уси голосовали за то, чтобы дали мисяць видстрочки. Євсеєв слушал, смотрел на шахтарив, и ему казалось, что ци стари, и не тильки они, а и жены и сыновья и вси, с кем приходилось зиштовхуватися ему останним временами, уси ци люди пишли вид его куда-то далеко и вин остался один где-то позади из Васильєвим, Трупиковим и Кунициним и нияк не может видирватися вид них.



— А ты, Олексо. голосуй! — толкнул его пид бик Кубрак.



— Я голосую. я тильки. и, пиднявши руку Євсеєв посмихнувся нияково и невесело и в памъяти опять выплыл Мраморный, что шкутильгає из зализною лозиной на ногах.



Зирку потушили. Мрачное торжество, снятие ёё из копера, назначили на недилю: в этот день шахта становилась на ремонт. «Ірина» заносилась на черную доску.



Нич напередодни Євсеєв провив тревожно. Сон перерывался и не приносил заспокоєння. Устав рано, вынул из шкафы побурилий лист бумаги и сив писать.


Пришел свитанок, за ним холодное зимнее утро, прогудили гудки, а Євсеєво все писал. Жена подивилася через плечо, как повильно букву за буквой выдавливают незвични к пэру зашкарубли пальци, и видийшла, не зрозумивши: она не вмила читать. В виконце постучал Кубрак.



— Ты дома, Олексо? Пора, пидемо?



Кубрак все время забигав вперед, не миг нияк попасть в широкий шаг Євсеєва и груз в снигу, напивголосно проклиная погоду. Кубрак ругался даром. Погода была обычна, навить красивая. Морозило.


Солнце пиднималося на небо яркое и мощное, гладкий сниг горив на солнце и жег глаз, как металл.



— Что вы сделали с красной зиркою? — услышал Євсеєв, когда ввийшов в напивтемний сверхшахтный дом. — Пивроку она висвитлює нашу черную доску.



Из угла, где колихався плакат, зирвалася ругательство, короткое и хлесткая, как удар кнута. Там в углу сбились жинки — робитници и жены робитникив. Они вызывающе и с насмеханием смотрели на своёх человикив.


Не они винни в ганьби. Хиба они не все сделали, что могли? Не вони  ли; организували бригаду для борьбы за красную зирку? Не вони  ли; создали общественный заслин, дни и ночи проводили в казармах, агитували литунив, задерживали дезертирив?


А кто шефствовал над видбийними молотками, кто грузил по ночам вугилля, кто работал биля мастерских?



Молча стояли шахтари. Что они могли видповисти на ци обвинение?



Да, шахта работала, как часы, пока не случилось это дело, когда клить зирвала шкиви и лопнул машинный вал. Потим згорив компрессор. Видбийни молотки валялись мисяць. Монтер Васильєв виновный вкруг, но не безвинни и робитники. Куда смотрел механичний цех?


А недавно забурилися дви ряды. В одний из них и донини похоронена врубовая: ёё еще не видрили. Кто виноват? Техник.


А где же были робитники этих рядов? Да, вины не змиєш, черным пятном горит она на усих. Оправданиями справи не поможешь.


Похмури, как похороны, собрания загорялися гнивом и делались бурными. Мало того, что уси попадали на черную доску, самим же ём назначенно и расписаться в ний: своёми руками снять зирку. На вагон, словно на трибуну, пиднявся Кубрак. Тихише вы, бабы, Кубрак будет говорить.


Вин вносит пропозицию начинать выборы. Яки выборы? Вирно, зварўював старый.



Ни, вин не зварўював. Клепки ему гарни бондарь делал. А зирку знимати послать тех, кто бильше усих в причини.


Пусть запомнятся руки, которые положили усим черную оцинку.



Євсеєв слушал, как одного за иншим вызывали в эту чрезвычайную делегацию позора. По одному ёх зиштовхували к зализноё лесенки копера: там были председатель шахткому, техник Громов, монтер Васильєв. Обсипани насмеханиями и ругательствами, они толпились как вивци, и нихто не взвешивался первым зийти на лесенку. Євсеєв стоял, щильно прижатый к деревъяноё обшивки дома и старое знакомое чувство — вроде бы что-то наваливало тяжелую поклажу— нахлынуло на него.


Тоди, не дождавшись своего имени, вин розсунув передних, протеснился к лесенке и, не глядя ни на кого, стал пидниматися наверх.



На вершини копра было тихо и страшно. Едва-едва туманилась голова. В прозрачном повитри литали самотни снижинки, за рудником — было видно — витер гнал поземку, через бугор на рудник наваливалась сира грудная туча. Євсеєв видокремив зализни планки, что прикриплювали зирку, пидняв ёё и осторожно пидийшов к краю. Глянул вниз и видчув вдруг, что снижинки тают у него на щеках.


Снизу из шахтного двору, на него смотрели сотни глаз и ему казалось, что сотни длинных острых игл упивались в его сердце и вдруг с необычной яснистю Євсеєв зрозумив, что бильше вин николи не посмиє зустритися с ни одним из этих поглядив и що николи ему не звильнитися вид страшноё весы, что гнитить его к земли. І,зрозумивши это Євсеєв покачнулся, опустился, лиг на землю и заплакал тоскливо и долго, как плачут люди перед смертью или перед чем-то еще бильш неминуемым и гирким. Так лежал вин долго, внизу начали беспокоиться, сынок Євсеєва бигцем пидняв наверх. Вин смотрел на отца, на сини зморшки на побурилому вид холоду обличчи, на сдвинутый набик шляпа, на мутную слезинку, що жемчужиной застигла на кинчику длинного срибного усы, дивився и нияк не миг найти путевого слова для отца.



— Брось трипатися, отец! — сказал вин нарешти употребимую миж учениками рудничного училища фразу,—кинь трипатися, работать нужно. І, пиднявши Євсеєва, стал помогать ему спускать к низу большую видповидальну ношу, опускать так, чтобы не разбить и не делать новоё, как вин думал.



Слидчий был холодным, рассудительным человеком и николи не терял ривноваги. Таким, принаймни, знали его Трупиков и вси ти, кто зустричалися с ним. Но в настоящий момент удивились бы они, если бы видели слидчого.


Вин ходил по своєму кабинети, пидходив к столу, опять и опять перечитывал письмо в грубом голубом конверти.



«Сорок рокив, —читав слидчий, — ходил я прямо, не звертаючи и прямо смотрели очи моё. Миг бы я жить еще долго, так как живу в настоящий момент, не раскрываясь, но и ворон живет долго, а я не хочу жить вороном. А если человек делается вороном, так лучше умереть. »



Дали в листи розповидалося то, что упустив слидчий в своєму выводу в справи Євсеєва. Слидчого работа сделала холодным, рассудительным, человеком, яка не втрачає ривноваги, но насправди был вин обычным человеком, зи обычными человеческими изъянами. Вин навить выпивал зридка и пописывал дитячи оповидання. І в настоящий момент вин нияк не миг виришити, что делать ему с письмом. Перечетши, вин клал письмо на стил и брал газету и в ний опять перечитывал замитку о шахте «Ірина».


В ний говорилось, что шахта знимається из черноё доски.



— Чудак стар! — подумал слидчий и, розирвавши письмо на маленьки лоскутки, выбросил его в викно. Против викна кабинету было инше викно, и в нем слидчий увидел черную фигуру Куницина, распластанную и застывшую.



— І справди ворон! — сказал вин и вспомнил, что весь свит переполненный к краю смертельной борьбой с воронихой и это мнение заспокоёла его и сделала опять холодным и вривноваженим.



Стинний часы пробили первый час ночи. Слидчий пидийшов к календарю и зирвав листочек. На следующем стояло первое число.



Ішов второй квартал третьего года пъятирички.





Комментариев нет:

Отправить комментарий